Кирилл Серебренников: В накрывающей нас тени не вижу просвета
Кирилл Серебренников оказался главным ньюсмейкером уходящего августа. Его фильм "Измена" представляет Россию в конкурсе Венецианского кинофестиваля, его назначение главным режиссером Театра имени Гоголя вызвало бурную неоднозначную реакцию. О новом фильме, отношениях с экраном и со сценой, о самоощущении в нынешней России говорим с режиссером.
— Знаю, что выбор сценария был долог и мучителен. Среди вариантов перебирались Сологуб, Леонид Андреев, сценарии Арабова. Почему остановился на этой истории?
— Не сразу остановился, сначала начал писать большую антиутопию под названием "Казнь", отталкиваясь от андреевского "Рассказа о семи повешенных". Действие должно было разворачиваться в недалеком будущем. В какой-то момент понял: не хочу снимать нечто социальное… Хочу про любовь. Из одной линии того сценария, как из семечка, пророс фильм "Измена".
— А я слышала, ты вдохновился какой-то газетной заметкой…
— Да, прочитал о преступлении, спровоцированном страстью, ревностью. Захотелось снять картину про вещи, не связанные с социумом, с маркированной средой.
— Ты отказался от рабочего названия "Казнь". В какой же коннотации для тебя существует понятие "измена". Это страсть, вероломность, усталость, землетрясение, казнь?
— Происходящее в фильме — и есть казнь, катастрофа, случайность и закономерность. Это пространство, в которое попадаешь и из которого нет выхода. Мы через какие-то измены проходим. И это не обязательно прелюбодеяние, адюльтер. Честно скажу, словно какая-то пелена упала с глаз, я вдруг увидел, как легко люди изменяют. Легкость эта поразительна. Мне казалось, измена — акт предательства. А измена многолика, она может быть и мелкой, незаметной, беззастенчиво веселой. Меня это завело. Стал думать: какова химия этого процесса? С чего он начинается? Что потом? Как ты привыкаешь. Или не можешь привыкнуть. Как начинаешь жить двойной жизнью. Это уже иная форма бытия, поведения. Жизнь может превратиться в войну, крушение. Тотальную враждебность. Затаенную или открытую. И все эти катаклизмы — производное от любви и страсти.
— То есть твое кино можно определить как фильм-катастрофу, но в герметичных рамках внутреннего пространства героев?
— Точно, всё это можно вынести на афишу. Так и задумывалось.
Кадр с фильма "Измена".
— Спрошу про европейский кастинг. Понятно, что тебе были нужны незамыленные теликом лица. Франциска Петри — настоящее открытие. Совершенно непредсказуема в реакциях, тиха и опасна, как ртуть. Насколько тебе было трудно с ними?
— Я этим выбором намеренно выбил себя из привычной колеи. Но сделал это, пытаясь достичь какого-то иного качества. Мы долго разговаривали с Франциской. Важно, что у нас общие предпочтения в кино, в нашей лаборатории общие культурные ссылки. А это как одна группа крови. Конечно, были технические проблемы с языком. Нужно ждать, пока актер освоит русскую орфоэпию, артикуляцию.
— Сравнивая твою жизнь театральную и кинематографическую, вижу, что на территории театра тебя больше интересует эксперимент, концептуальная музыка, абсурдистские тексты вроде "Охоты на Снарка" Кэрролла. А твое кино более традиционное. На какой территории чувствуешь себя свободнее?
— В кино у меня совершенно определенные ориентиры. Из большой классики мне нравятся фильмы Висконти, Бергмана, Антониони времен "Ночи" и "Затмения", Бондарчука времен "Войны и мира", Германа времен "Лапшина", Тарковского времен "Рублева". Может, это старорежимно, но все эти величайшие образцы киноискусства сидят во мне. Для меня классические картины второй половины ХХ века — лучшее, что сделано в кинематографе. Это не отрицает и интереса к разнообразным кинохулиганствам вплоть до японских pink films.
— Но ты же не снимаешь эпическое кино большого стиля.
— По одной причине: нет денег. Спасибо, что "небольшие" дают! Мы пока находимся в бюджетной "резервации" арт-хауса, за эти деньги "Рублева" не снять. Что-то камерное, интимное — можно. Ищем эпику в камерном. Мне близка не просто эпика, а основой своей произрастающая на веществе человека. Когда через частную историю возникает время, аура эпохи.
— Несмотря на всю успешность сценической карьеры, театральные критики тебя недолюбливают. Большая часть кинокритики, напротив, поддерживает твои даже небезусловные поиски. Они тебя, чужого среди своих, — приветствуют.
— В театре меня ненавидят несколько нервных дамочек. Для них я главный "злодей" нашего театра, что даже занятно. Я рад приходить к ним в их страшных снах. В кино меня принимают спокойно, именно потому, что считают человеком театра. Пришел-ушел. Скажу честно, скорее всего, я не там и не здесь. И в театре я вроде ниоткуда взялся — "не по школе", без образования. Меня обвиняли в связях с мафией, с властью. Людей пугает непонятное, хочется объяснить его природу потусторонними силами… Примиряет в некоторой степени успех у аудитории, призы на фестивалях, так что — вынуждены считаться. Но знаешь, в силу жизненных обстоятельств у меня развита сопротивляемость. Я видел, как статьями, "мнениями" людей растаптывали, унижали. Знаю, как непросто сопротивляться накату толпы орущих: "Ату!!!" Но верю в то, что делаю. К тому же есть круг людей, которым доверяю. Их мнение, даже нелицеприятное, мне важно.
Кадр с фильма "Измена".
— Не изменились ли твои намерения идти в Театр имени Гоголя после шумных протестных заявлений, открытых писем. Если нет, какими видишь перспективы театра?
— Не хочу никого винить или порицать. Людям, подписавшим письмо против меня, можно только посочувствовать: они много лет жили какой-то своей жизнью, которая в момент рухнула. Они понимают, что всё будет по-другому, не так, как они привыкли. Этими заявлениями они освободили меня от необходимости работать с ними, так как театр можно строить только на любви. Я соберу людей, которым вместе хорошо, интересно, и уверен: у нас всё получится. Не могу сейчас рассказать подробнее, но то, что собирается, может быть очень интересно! Несколько молодых артистов из труппы сразу заявили о готовности сотрудничать, я предложил народной артистке Светлане Брагарник работу в новом театре. Написал ей письмо. Надеюсь, она откликнется. В октябре начнем здание проветривать и латать. Всё непросто это.
— Вы с Даниилом Дондуреем писали актуальный текст "В поисках сложного человека". Прошло три года, и ощущение, что примитивизм разрастается, потихоньку порабощая страну. Вот ты снимаешь кино для способных к анализу, рефлексирующих людей. А кто придет на твой фильм?
— Полагаю, что интеллигенции давно пора перестать грызться друг с другом. Необходимо заняться одним-единственным делом — защитой территории культуры. Говорю скорее не о памятниках и музеях — о сбережении… себя. Мы все время пытаемся объяснить власти и обществу, что без культуры, ее схем, технологий — боюсь произносить слово "духовность", — через недолгое время люди просто не смогут воспользоваться электронной карточкой метрополитена! Они не слышат, они сокращают затраты на культуру, увеличивая военный бюджет. Значит, всё делается специально. Значит, они хотят получить примитивных, не думающих людей, голосующих по указанию. Значит, надо отдельно от них стараться сохранять свою культурную автономию. У Брэдбери люди учили наизусть запрещенные книги. Вот я про это. Когда попадаешь в Берлин, Лондон, Париж, Нью-Йорк, думаешь, почему у них такие умные, приятные лица? И осознаешь, что это лица свободных людей, они с детства попадают в поле культуры: в среду дизайна, новой и старой архитектуры, музыки, современного и классического искусства… Начиная с логотипа на входе в школу, дизайна книжек, детской одежды, автобусных остановок… Человек может не читать всю сокровищницу мировой литературы, не посещать консерваторию. Но на уровне радужной оболочки глаза одно попадает в сознание, другое — отторгается. У нас среда визуально уродливая, агрессивная, внутри неприглядной среды люди становятся некрасивыми. Культура — это все-таки красота, пусть самая жесткая, сложная. Но это определенное гармоничное взаимоотношение фактур, цвета, света. Следование культурным кодам и вынуждает человека принимать сложносочиненные решения.
— Тебя тревожат перемены в обществе, инициированные Думой, назовем их "цензурированием свободы"?
— Cворачивается проект "Просве-щение", запущенный с перестройкой, да и в советское время, пусть с извращениями, но существовавший. И "Лебединое озеро" во время путча — это, скажу тебе, круто. Сейчас бы поставили другую музыку или "телеюмор". На место Просвещения приходит мракобесная инквизиция, причем какого-то мелкого, деревенского пошиба.
— Откуда к нам приплыло средневековье и кем востребовано?
— Оно взялось из нашего с тобой недосмотра. Творческие люди были так зациклены на своем пупе, увлечены формулировками, своим "медиасрачем", что прозевали людей. Страну. Имеем такую власть, потому что находимся в эпицентре вулкана культурной деградации. Это, как мне объясняют аналитики, — часть нефтяного проклятия. Люди, сидящие на игле, — развращены, ленивы. Атрофируется необходимость учиться, стараться искать выходы, как сложить свое будущее. Гоним сырье, обратно получаем абсолютно всё — от трусов до автомобилей. Тупеем.
— Еще недавно ты говорил мне, что можно и нужно что-то объяснять власти.
— Делать это всё сложнее. Как выстраивать разговор с людьми, которые устраивают судилище в трагифарсовой форме в кафкианском процессе над Pussy Riot? И этим позорят страну, раздувая ерунду до мирового масштаба. Всё это за гранью здравого смысла.
— Наши "охотники за Снарком" не заметили, что миром давно правит Буджум — трагический хаос.
— Не случайно так популярны троллинговые новости, вроде тех, что распространяет Fognews. Про Монголию, просящуюся в состав РФ, про Люка Бессона, который снимет комедию о Pussy Riot. Не веря официальным медиа, ты готов поверить всему. Да потому что у нас возможно всё! Потому что у власти нет стратегии развития. Существует лишь стратегия сохранения режима. А это всегда идеология ужесточения. Понять их можно. Если над управляющими страной нет контроля — они не могут сами себя контролировать. Или сами себя отменить. Общество не справилось с задачей воплотить в жизнь и защитить демократические и гуманитарные ценности. А может, наше общество и не хотело свободы? Как говорила Ахматова: "Будущее бросает свою тень задолго до того, как войти". И в этой накрывающей нас тени не вижу просвета.
Оригінал: "Новая газета".
