Татьяна Мокрая, 1930 года рождения, родом из Киевщины
В 1932 году был большой урожай. Сталин сделал все для того, чтобы уничтожить украинский народ. В моем селе на Киевщине вымерла половина населения.
В конце 1932 года наша семья была зажиточной. Мы имели четыре морги поля, две лошади, две коровы, шесть свиней, пару волов. Все это забрали в один день.
Папу моего арестовали.
Мама ходила на барщину в колхоз. Там давали на обед кусок хлеба и порцию кандера - постной похлебки из пшена и проса. Ломоть хлеба она несла домой и делила между бабушкой, ее свекровью по первому мужу, который погиб во время Первой мировой войны, и мной. Бабушка кусала один раз и отдавала мне - трехлетнему ребенку, потому что хотела спасти. Себя же не уберегла - опухла и умерла. Мы похоронили ее в гробу, который сделал дедушка.
Так я осталась с мамой вдвоем в нашей сельской хате. Она стелила для меня на пороге маленькое рядно, и вместе с псом и котом я целыми днями ждала маму из колхоза. Однажды вечером мать не вернулась. Я не знала, где она. Замерзла, завернулась в ту дерюгу и переночевала. Утром пошла к соседке. Та имела четырех детей, а муж умер уже тогда с голода. Женщина сказала: "Мы уже позавтракали, иди к деду Дмитрию, может, у него что-то осталось". Побежала к дедушке. Тот дал мне картофелину, сваренную в лушпайке. На огороде рвала паслен и ела. Особенно мне нравилась лобода, которая цвела. Так пробыли еще сутки. На следующий вечер другая соседка дала есть. А позже уже никто ничего не имел, и я пошла селом - останавливалась возле каждой хижины, стояла и плакала. Кто дал, а кто прогнал. И так от дома к дому целый день.
Татьяна Мокра. Фото: iPress.ua
Потом дошла до колхозных яслей. Там дети бегали во дворе - была крайне удивлена. На столы женщина в белой курточке поставила алюминиевые миски и деревянные ложки. Смотрела на все, как на чудо. Вышла вторая женщина и стала наливать кандер. Я схватила первую мисочку и жадно ела. Дети стали меня бить ложками в кандере. Как выдрали из рук ложку, начала жадно пить, потому что была голодная уже два дня.
Потом прибежала женщина из кухни, схватила меня и говорит: "Таня, сиротка ты наша". Это, как оказалось, была жена моего двоюродного брата. Она заведовала яслями. Боевая и смелая женщина на правлении колхоза поставила вопрос о моем существовании. Доказывала, что ребенок родителей не выбирал, поэтому моей вины в суде над отцом нет, что никому не известно, где мать. Правление смилосердилось и приняло зачислить меня в ясли. С тех пор я сама в них ночевала. Помещением детского сада была старенькая хатка. Моя кровать стояла возле окна. Каждый вечер, когда оставался только охранник, перелезала через окно и бегала домой смотреть, нет ли мамы. Ее все не было. Возвращалась и охранник подсаживал меня, чтобы назад попала в помещение яслей. Наконец однажды я застала дома маму.
Оказалось, что она не умерла. Как позже мне рассказали, жена маминого брата увидела ее среди поля. Она лежала опухлая с голода и не могла встать. Дедушка попросил единоличника, что имел коня, привезти мать к его хижине. Так ее спасли. Обо мне никто не вспомнил. Маму через две недели отправили ночным пароходом к сестре в Киев. Там она работала поденницей у состоятельных людей (были такие во времена голодомора) за хлебные отходы, из которых сушила сухари.
Так вот, мама вернулась домой. Она привезла мешок сухариков и хлеб. Дала мне слабый кусочек только за то, чтобы я снова шла в детсад. Дед же говорил ей: "Ребенку не давай ничего есть, она в яслях выживет, блюди себя, потому что ты никудышная".
Мать приняли снова работать в колхозной овчарне.
В сельский совет пришло сообщение, что моего отца, Табачного Макара Самойловича, осужденного на десять лет лишения свободы и отправлено на Соловки. Меня сразу выгнали из яслей, а маму - с колхоза. Мы остались наедине с бедой. Через несколько дней в наш дом приехало три пары волов с телегами, трактор и группа комсомольцев-активистов. Они вытащили маму, которая плакала, из дома и начали разбирать нашу квартиру. Мать просила покинуть помещение для яслей, потому что хата была новой, большой и еще и покрыта жестью. Никто на мамин плач не обращал внимания, дом за неделю разобрали и перевезли во двор колхоза. Из нее хотели построить колхозную контору, но так и сгнила.
Мы с мамой остались без жилья и средств к существованию. Мать пошла в своему отцу, но исполнитель из сельского совета предупредил дедушку, что если примет нас к себе, то есть семью "врага народа", то его вывезут тоже на Соловки или куда-то еще. Вынуждены были ночевать в поле, под стогами сена. Потом мама в соседнем селе за еду помогала людям на огородах. И так бродили. А в нашем селе о нас местная власть уже немного забыла.
Приближалась зима. Выхода не было, и мы снова вернулись на свое подворье. Дедушка с мамой выкопали землянку, выложили изнутри кусочками досок, которые остались от разобранной избы. Три ступеньки вниз, дверь с окошком и одним оконным стеклом. Стены земляные, для спанья - настил из досок. Мамина семья помогла с одеждой и продуктами. Многие люди сочувствовали нам, потому что уважали моих родителей.
На правлении колхоза снова встал вопрос о взятии мамы в артели. Она носила фамилию первого мужа. Очевидно поэтому ее и приняли снова к колхозному ярму. Она ходила на работу, но я не могла уже дойти до яслей - болела нога и без помощи не имела силы шагу ступить. Пролежала в землянке целую зиму. Был 1934 год, когда врачи установили у меня заболевание туберкулезом левого тазобедренного сустава.
В землянке мы прожили вплоть до 1937 года. Лечить меня возможности не было, пила какие-то таблетки, но заметно хромала, хотя постепенно начала сама ходить.
В 1937 году с помощью маминой семьи для нас купили половину хижины. Она состояла из одной комнатки, которая имела окошко, без никаких сеней или коридора. Это было большим счастьем. Дедушка сложил печку-плиту.
Из-за болезни я пошла в школу на год позже - в 1938 году. В школу меня на спине носила мать, а домой забирал тоже на спине двоюродный брат. Как поступала в октябрята, то директор рассказывал, какое заботливое советское руководство. Мне было безразлично, потому что еле стояла на одной ноге, опершись на спинку кресла. Но когда раздавали в желтой газетной бумаге по сто грамм конфет, посыпанных сахаром, заплакала, потому что не получила, поскольку была дочерью "врага народа". Хорошо, что прибежал брат, схватил меня и понес домой. Рассказывал, что вся его спина была мокрой от моих слез.
Про 1933 год никогда нельзя было вспоминать. Позже, чтобы после седьмого класса я поступила в училище, директор, который был добрым человеком, сфальсифицировал мою биографию. Я отметила, что отца судили в 1933 году, а он написал, что папа умер в 1932 году и похоронен на сельском кладбище. Очень благодарна тем людям, которые помогли мне выжить и получить образование.
Работала 54 года преподавателем педагогики и психологии. Сейчас являюсь председателем Общества политзаключенных и репрессированных в Галицком районе города Львова. Очень счастлива, что живу среди украинцев, которые хотят добра Украине. Мы пойдем в Европу, ибо таки заслуживаем жить по-европейски.
Лидия Щедрая, 1927 года рождения, родом из Киевщины
Я родилась в 1927 году на Киевщине. Скажу, что даже пережив Голодомор, задурманено верила в доброту советской власти. Во время учебы в школе и институте никто даже не вспоминал о голоде. Во всем разобралась аж в 90-х годах, когда начали публиковать материалы о лихолетье 1932-1933 годов.
Лидия Щедрая. Фото: spadshchyna.org
Голодомор был спланированным и хорошо подготовленным. У меня есть воспоминания из детства на подтверждение этого.
Наша хата в селе Бродок на Киевщине стояла возле нового хозяйства колхоза. Я видела, как женщины в 1930 году брали штурмом конюшню, потому что туда заставили свести всех коров и закрыли их. Женщины разобрали стену и вывели своих коров. Мама привела нашу во двор и сказала: "Детки, теперь мы будем с молочком".
Благодаря корове мы и выжили. Мать вместе с еще одной семьей держала корову за 30 км от нашего дома. Каждую неделю ходила за продуктами.
От голода в моей семье никто не умер. Но мы имели жертву режима из-за других обстоятельств. Сначала нас было трое детей. Тогда запрещали резать свиней - должны были сдать или скот, или кожу. С 1931 на 1932 год перед Рождеством родители, несмотря на все запреты, тайно кололи свинью. Сделали с ряден в садике словно халабуду, и в ней ночью разбирали скот. Мясо приносили в дом. Нас малых положили в соседней комнате, которая не отоплювалась. Старшая меня на два года сестренка простудилась и через неделю умерла от воспаления почек.
В 1932 году в нашем доме все переворачивали, вытряхивали сундук, булавками искали продукты.
Мне запомнилось, как в марте вывозили зерно из колхозной кладовой. Была запряженная телега с красным плакатом. Опять женщины очень кричали и перевернули телеги. Мой отец тогда работал бухгалтером в колхозе. Он засмеялся вместе с женщинами. Они все очень громко захохотали. Это стало основанием для того, чтобы его арестовать.
Наше село было бедное. Моя мама имела платки - красная, зеленая, синяя с большими кистями стоят у меня в глазах. Отец отвез их на Кубань и выменял на хлеб. Я это помню, потому что платков не осталось - только одна черная, в которой ходила и в школу, и в институт. Отец также обменивал подушки, рядна на зерно. Однажды он возвращался примерно в час ночи. Потому что село глубокое. Железная дорога была аж в Белой Церкви. У него в дороге украли мешок. И в этот раз, когда так долго ждала отца с куском хлеба, мне на печь не подали ломоть. Этот хлеб был, как пасха. Мама долго плакала.
Во время Голодомора мамина сестра Тодоська похоронила пятерых детей и сама умерла с голода.
Наша соседка очень не любила советскую власть. Как начнет говорить про режим - мы только осматривались, чтобы никто не слышал. Она от голода похоронила девятерых детей и мужа. Осталась баба Одарка только с немного младшим меня ребенком. То как она могла любить советскую власть и ее порядки?
Воспоминания собрала Оксана Загакайло
